| |
На слово Гурвич рифмы нет
Мы не видели Гришу Гурвича мертвым; может быть, поэтому мысль о его смерти так и не закрепилась в сознании — скорее, затянувшееся отсутствие; не прийти, не обняться, не услышать голос...
Он намеревался жить; он преодолевал болезнь мужественно и прекрасно, не позволяя нашему сочувствию выходить за пределы своего вкуса. Он шутил над собой — и был поразительно серьезен перед собственным призванием. Это одно и утешает немного, — если что-то может утешить в таких случаях: Гурвич, наверно, был счастливым человеком.
Он сумел стать самим собой.
...Юношей Гриша пришел за кулисы «Современника» — во время гастролей этого театра в Баку — и уже через год писал зонги к спектаклю «Маугли» на Табаковском курсе.
Тогда, в 1977-м, мы и познакомились.
Зонги эти я помню до сих пор — и не только по ностальгическому свойству памяти: уже юношеские тексты Гурвича выдавали в нем человека ярко одаренного в литературном отношении. Я в те годы тоже начинал марать бумагу, и мой восторг перед Гришиными виршами подкрашивался профессиональной завистью. ...Будь ты мал иль стар, Будь ты сер иль сед, Но закон всех стай - Будь во всем, как все!..
Он сразу стал своим. Не привязаться к нему было невозможно: в этом одышливом, смешноватом человеке была удивительная, трогательная тонкость. Его талант был ярок, его образованность выглядела вызывающе; его человеческая добротность была несомненна, а самоирония вызывала восторг.
Как-то раз необходимо было срочно и фиктивно женить одну студентку нашего курса, чтобы прописать ее в Москве. Студентка была хороша собой, и на этот аморальный подвиг разом вызвалось несколько человек (некоторые из вызвавшихся, я полагаю, надеялись, что фиктивным брак будет не слишком долгим). В числе предложивших свои услуги был Гриша, но от Гриши девушка отказалась — может быть, с излишней категоричностью. И тогда он сказал:
— Ну вот, я лег на амбразуру, а пулемет не работает...
Мы симпатизировали друг другу, но подружились много позже, уже в конце восьмидесятых. Гриша к тому времени закончил ГИТИС (у Марии Осиповны Кнебель, если кто понимает), его «Летучая мышь» гремела по Москве... Но мало ли что гремело в те годы — дело не в успехе, а в том, что было зашито в подкладке этого успеха.
А в подкладке, помимо каторжного труда, была зашита заветная мысль Гриши Гурвича: о том, что в самые тяжелые времена нужно не ныть, а -работать, нужно поддерживать человека и его веру в себя. Он любил напоминать, что самые лучшие, самые солнечные заокеанские мюзиклы были сделаны во времена Великой Депрессии...
Великую Депрессию своей Родины Григорий Гурвич встретил самым радостным образом. Пока в кино и на большинстве подмостков расцветала перестроечная «чернуха», в забитом зальчике Учебного театра в Гнездниковском переулке, в полной духоте, публика надышивалась впрок кислородным репертуаром «Летучей мыши».
В духоту этого зала честно вносил свою лепту и я, посмотрев за эти годы «Шоу-бизнес», наверное, раз десять. Свидетельствую: это было счастье. Счастьем было и видеть самого Гурвича — в неизменном смокинге выходящего на финал. При своей не самой классической внешности он был удивительно свободен и артистичен.
Его тексты были по-прежнему безукоризненны литературно и трогательны по-человечески, вкус был тонок, а глаз был — алмаз: своих артистов Гурвич находил то среди заштампованной оперетты, то в безнадежно провинциальном еврейском ансамбле, то в массовке детского театра — и они становились звездами «Летучей мыши». Инна, Наталья, Елена, Катя, Борис, Володя... — без Гурвича их судьба сложилась бы совсем по-другому.
В октябре 1997-го Грише исполнилось сорок лет. Эту дату праздновать в России не принято, и сегодня кажется: Гурвич знал, что пятидесятилетия у него не будет; он будто спешил услышать хорошие слова о себе — при жизни. Но на самом деле, я думаю, Гриша просто обрадовался еще одной возможности устроить игру — и втянуть в нее как можно большее количество друзей и учеников.
Это был замечательный вечер — теплый, радостный и, как стало понятно гораздо позднее — прощальный.
Актеры щедро дарили Грише музыкальные номера. Это был фейерверк блистательных актерских проб, многие из которых потом стали основой для последнего Гришиного спектакля — «Великая иллюзия». Вел юбилей артистичный Максимков, невероятно смешно импровизировал Гусман, пел Леша Кортнев... А я воспользовался тем, что незадолго до того Гурвич посвятил мне забавное стихотворное послание, начинавшееся со строчки «На слово «Шендерович» рифмы нет...»
Долг был платежом красен.
Решаюсь опубликовать свой «юбилейный» ответ не из-за его литературных достоинств; просто многое из того, что я думал о моем друге Грише Гурвиче и о временах, часть из которых мы прожили рядом — кажется, удалось сформулировать в этом стишке:
На слово «Шендерович» рифмы нет.
На слово «Гурвич» нет ее тем более.
Во всех концах родимой метрополии
Пегасы бьют копытом сорок лет.
Ну, нет ее! Да и к чему страдать?
Чтоб эпиграммой разразиться куцей?
В такую цель досадно попадать,
Поскольку невозможно промахнуться!
Так ярок он и характерен так,
Так вышучен от бабочки до нации,
Что всем остротам впредь цена — пятак
(В базарный день и до деноминации).
Давно зарифмовали «Гриш «и «мышь»,
Но восемь лет, как музыка в шкатулке –
То Сити, то Бродвей, а то Париж
Гнездятся в Гнездниковском переулке.
Как зрителям еще не надоест?
Но толпы их лицом об кассу бьются,
Штурмуя закуток на триста мест
Чтоб влезть туда — и тут же задохнуться.
Держал ли кто такой успех в мозгу,
Когда попал в конце семидесятых
Сомнительный филолог из Баку
В компанию прожженных и завзятых?
Когда круги с вокзала нарезал
И в «Табакерку» шастал тихомолком?
Когда стихи для «Маугли» писал,
А я под эту гадость прыгал волком?
Не думаю. Ищите дурака,
Чтоб верил в предначертанные взлеты.
Но в том, что вышел в люди к сорока,
Есть и следы от зверской той работы.
За это время рухнула стена,
Был стиль хип-хоп, границы изменились,
Ушли кумиры, кончилась страна,
Иных уж нет, а прочие допились.
Но все ж с казенных слезли мы харчей,
И до сих пор не скисла кровь в аорте.
Покуда нам не вставили свечей,
Мы будем задувать их прямо в торте!
Пусть годы в наше сладкое вино
По капельке подмешивают горечь...
Ну, вот и рифма к слову «Шендерович».
И к Гурвичу сгодится заодно.
С «горечью», которая рифмуется с Гурвичем, я угадал сильнее, чем мне бы хотелось.
Тель-Авив, каменное кладбище под чужим небом. Русский участок, кириллица на плитах... Я стою перед Гришиной могилой — впервые, спустя почти год после его смерти, и странное чувство овладевает мной. Настолько все это не имеет отношения к моему другу — нежному, сентиментальному, насквозь российскому Грише Гурвичу.
Мне все еще кажется, что он просто уехал куда-то.
Виктор Шендерович:
|
|
|
