| |
Безвременный период
Совершенно невозможно вспомнить или выяснить, когда мы с ним познакомились. Бессмысленное занятие. С ним мы были знакомы до рождения, как все люди, которые сошлись раз и навсегда, сошлись на почве абсолютно одинакового отношения к юмору, еде, женщинам, театру, вообще к жизни. Мы мыслили одинаково. Это производит дикое впечатление, потому что разговаривать не о чем: полфразы мои, полфразы — его, еще до начала вопроса уже следует ответ. Общение с ним было очень забавным и, что редко по сегодняшним времена, оно было в удовольствие. Даже если мы ссорились, то все равно — в удовольствие. Это было общение в форме игры, еды, гуляния, споров, разговоров, писания или придумывания чего-либо.
Удивительным было его общение с актерами. Я никогда не мог понять, как он это делает. При всей мягкотелости в этом большом существе был вполне мужской характер. Гриша был огромных знаний человек, удивительно добрый, мягкий, интеллигентный. Господи, какая-то жвачка получается.
Этот кусок жизни надо либо пережить, либо отложить на специальную полочку. Я читал многие воспоминания о ком-то. Все — бумажная жвачка. Представление о человеке они дают мало. Надо слышать его голос, смех, видеть, как он воспринимает и рассказывает анекдоты, как он ест, вечно в одной и то же рубашке, заляпанный всем, что он ел с детства. И каждый раз перед едой на него надевают именно эту рубашку, шестьсот раз стираную, но именно эту, и тогда он спокойно может есть все, что угодно, начиная с борща и кончая тортом. Все это капает на живот, но при этом не вызывает никакого раздражения.
У него была удивительно некостюмная фигура, каким-то образом ухитряющаяся на сцене преобразовываться и выглядеть так, будто смокинг сидит на нем, как лайковая перчатка на руке. Не могу вспомнить, носил ли Гришка когда-нибудь костюмы. По-моему, он вечно ходил в рубашке или в свитере.
Как любой талантливый человек, он не мог жить без востребованности. Если ее нет извне, ее начинают находить в самом себе. У меня есть тихое подозрение, что для Гриши театр был скорее формой самовыражения. Он был во многом беспомощен в жизни и не умел делать элементарных вещей. У него был свои мир, а все остальное осуществляла Люба: еду, питье, расписание, администрирование. Было несколько ситуаций, при которых он просил того, другого, третьего, меня ходить с ним по каким -то дэзам, жэкам, организациям. При этом он жутко смущался.
Как держался его театр — не понятно. Я недоумевал, каким образом в этом подвальчике, в который вообще-то приличный человек зайти не может, стояла бесконечная толпа народа и никогда не было лишних билетов. Ну что было такого особенного в этом маленьком полустудийном образовании? Какой-то дух там витал. Я думаю, что Гришкин, и собирались люди не на спектакль, они приходили к нему в гости, смотреть на то, что делал Гурвич. В сущности, было неважно хорошо это или не очень. Просто вокруг Гришки организовался клуб. У него не переставая звонил телефон, трубка раскаленная, вечно кто-то болтался в доме с нужными или ненужными вопросами. Поговорить было невозможно. Было какое-то телеграммное существование, бесконечно прерываемое кем-то и чем-то.
Я видел все его спектакли. Не могу сказать, что мне нравились все, но это категория очень личностная. Все остальное должно быть заменено предложением: «Я говорю: это не очень хорошо, я бы сделал так»,— но поскольку я не могу сказать как, то лучше я не буду говорить ничего. Оценка его спектаклей может быть от хорошей до очень хорошей. Я смотрел их не собственно из-за театра, с удовольствием и удивлением наблюдал не за театральным действом, а за организацией этого действа. Заставить всю труппу бить степ — об этом надо написать отдельную книгу и поставить отдельный памятник. Тут одного человека научить годами не могут, а он это делал легко свободно.
По-моему, в зале я был всего раза два: я невыносимый зритель и прекрасно это понимаю, я не могут долго сидеть на одном месте. Я вставал, оставлял жену, друзей и шел за кулисы, болтался там, сидел в его кабинете, курил, разговаривал. После того, как все заканчивалось, долго ждал. Он завершал свои дела, входили люди, что-то говорили, я сидел в углу. Потом мы ехали к нему домой. Была уже глубока ночь, разогревалась еда, мы трепались, он еще отходил от спектакля, раздавались телефонные звонки, он орал: «Отключи телефон, больше подходить не буду». Накрывался стол, я думаю, человек на 15, мы садились за него втроем, иногда вчетвером, если я был с женой. Это было чревоугодие, полуночное, растянутое, длинное, заканчивающееся засветло. Потом со стола убирали и раскладывали нарды, на которые никто не обращал внимания, но у него была традиция: мы садились якобы играть. На самом деле мы разговаривали, он начинал бегать по комнате, придумывать разные проекты, сочинять какие-то истории. Он мне рассказывал то, что он придумал, как это будет, какой будет следующий спектакль. Ему надо было иметь слушателя.
Вообще я — плохой слушатель. Если тема мне не интересна, я не могу это скрыть, у меня все на лице написано, но Гришка умел рассказывать. Для него я был хорошим слушателем. Гришка все делал вкусно: он вкусно ел, вкусно орал, вкусно рассказывал. Было смешно смотреть, как он ходит, двигается со своим подпрыгиванием и подергиванием. Это было очень симпатично. Он был мультяшный. Не кукольный, а именно мультяшный, персонаж из доброго мультика, кролик Роджер. Его надо было засадить в какую-нибудь сказку, английскую или голландскую.
В его характере смешение было сумасшедшее, просто взрывпакет ходячий. И как это все удерживалось? Еврейская кровь, помноженная на восточную традицию, которую перешибить было нельзя. Все рациональное отступало на второй план перед жизнью, опытом, общением. И тогда получается такой вид: иудейский азербайджанец, с довольно мощным характером, замечательный рассказчик, легко переходящий с русского на азербайджанский, остатки которого он еще помнил.
Все это кусок моей жизни, моего существования, и когда такое существование или такое общение пропадает, устанавливается безвременный период, вычеркнутый из жизни во-об-ще и никому не нужный. Мы замечательно жили, все шло правильно, хорошо и гладко. Все было невероятно весело и смешно.
Последний раз я видел его в больнице. Во время болезни виделись редко. Бывают минуты, когда при всем твоем благодушии, милый, добрый, старый друг начинает мешать, когда ты никого не хочешь видеть или не хочешь, чтобы тебя видели в этом состоянии. Мы созванивались. Я никогда его не спрашивал, но уверен, что Гришка играл в незнание до конца, как любой человек, который не может себе представить, что с ним может случиться что-то трагическое. Наверное, он подозревал, более того имел какую-то информацию — ведь все висит в воздухе, но, судя по его последним звонкам, он не хотел, чтобы его жалели.
Есть поразительно забавные люди, от старинного русского слова «забава». Они забавляют окружающих и самих себя. Вот он был человеком-забавой, с которым было легко, приятно, трудно, весело — по-всякому общаться. Отторгая собственное естественное желание быть в эпицентре событий, ты тянешься туда, где находится он, потому что тебе надо быть рядышком с ним.
В осиротевшем дому «Мыши»
В отблеске звездного луча
Грустно под опустевшей крышей,
Где больше нету скрипача
Леонид Якубович
|
|
|
