| |
Он подхватил наше знамя
Когда-то, во времена оттепели, Москва и Петербург славились замечательными капустниками. Это были местечково-келейные, разрешенные органами только для своих шутейные программы — такие отдушины для выпускания пара из интеллигенции. По тем временам шутки и программы были довольно острыми.
И существовала масса замечательных капустных бригад и даже театров, в которых играли прекрасные актеры. При Доме архитекторов был ансамбль «Кох-и-нор и рейсшинка», при Доме кино — театр Драгунского «Синяя птичка», при Центральном доме работников искусств — театр Полевого «Крошка», капустной бригадой при Доме актера руководил я. Наша бригада была очень мощная. Там выступали Никита Подгорный, Леонид Сатановский, Майя Менглет, Андрюша Миронов, Михаил Казаков, Вячеслав Богачев, Всеволод Ларионов, Михаил Державин.
Когда в Москву приезжал какой-нибудь Хикмет или Сартр и возмущался тем, что у нас не страна, а застенок, его брали за руку и вели на пятый этаж Дома актера, где мы несли Бог знает что. Например, в нашем с Державиным номере «Переводчик» была такая фраза по поводу первого в Москве подземного перехода: «Это мы строим переход от социализма к коммунизму!» - такая вот допущенная левизна.
Мы соревновались друг с другом. Ходили на чужие капустники, приглашали на свои. Когда мы привозили капустные программы в город н Неве, то нас, молодежь нахальную, носили на руках. Аркадий Исаакович Райкин восставал против нашей «чернухи». Он говорил: «Да, мило, симпатично, но такими «штучками» заниматься нельзя. Надо работать не друг для друга, как в закрытом клубе, а для зрителя». Каюсь, я тогда думал: «Вот старый завистник», но с годами понял, что Райкин был абсолютно прав.
Потом капустники постепенно сошли на «нет», бригады распались, театрики закрылись.
Сейчас существует только ансамбль «Кох-и-нор и рейсшинка» — седые, еле ходящие люди, а когда-то молодые, с горящими глазами. Капустники стали вырождаться потому, что, когда стало можно, то сразу стало неинтересно. Обычная история. Всегда хочется запретного плода, чего-то кисленького. А так — что острить? Иногда нас таскали по старой памяти на какие-то юбилеи тряхнуть стариной, но настоящих капустническо-сатирических дел не возникало. Жанр (а капустник, как ни странно, это жанр) стал пропадать. Ведь пропал же великий жанр конферансье на эстраде. Так же пропала и система острых интеллигентных капустников. Все было съедено нахальными и настырными КВНами, а тонкая актерская шутейность стала уходить.
И единственный, кто подхватил эту эстафету, наше знамя, был Гриша. Он идеологически был к этому приспособлен, его спектр был очень широк. Если у нас были «шари-вари» — мы сами что-то сочиняли, вокруг нас была команда: Горин, Арканов, Хаит, Курляндский, Альтов, позже Жванецкий, то Гриша был человек-концерт. Он сам писал сценарий в прозе и стихах, сам ставил и на сцену выходил в моем прежнем качестве — капустнического шоумена.
Мне нравились его капустники. При этом я чувствовал себя замшелым стариком, который видит, что не пропали даром наш молодой энтузиазм и наш жанр. Гриша сделал массу симпатичных программ и отдельных номеров. Он был энциклопедически образован. Я удивлялся количеству его всеядной эрудиции, причем она была не поверхностная, а глубокая, настоящая, какой-то внутренний культурологический замес организма.
Потом он стал взрослеть и создал свой театр. В Гнездниковском он был милее, чем в этом сарае Театра киноактера. Специфика Гришиного дарования была камерная, не рассчитанная на большую сцену. Но в силу необходимости занять все ее пространство он был вынужден как-то немножко тужиться и тем самым переступал через себя: терялись милота и органика его дарования. Мне кажется, что если бы не случилось этой трагедии, Гриша постепенно вырос бы из этой капустнической системы и перешел бы к настоящему шоуменству, в хорошем смысле этого слова.
Конечно, я видел его последний спектакль «Великая иллюзия». Симпатично, но все равно у меня было ощущение, что актеры вынуждены «поддавать», чтобы занять все пространство сцены. При малой сцене складывается совсем другая система взаимоотношений со зрителем. Так и Гриша, мне кажется, с переходом на большую сцену искал, что там можно сделать и, наверное бы, нашел.
Мы неоднократно общались лично, вместе были в жюри «Веселой козы» - фестиваля актерских капустников. Нельзя сказать, что мы с ним дружили: мы из разных поколений, но он ко мне относился с почтением и пиететом, что всегда старикам приятно. Он называл меня по имени-отчеству или «дядя Шура».
Когда готовился очередной его капустник в новом Доме актера на Арбате, где уже крутились молодые артисты, он сказал мне, моргая и стесняясь, что хотел бы, чтобы я спел последний куплет прощальной песни. Всю песню, к сожалению, не помню, но финальный куплет звучал так:
И одной рукой, и другой ногой
Век-зараза меня пинал,
Но зато, как никто другой,
Мы сумеем сыграть финал.
Гриша доверил мне это спеть, он считал, что я имею право подытожить наше существование. И потом, перед юбилеем его театра, Гриша пришел ко мне и сказал: «Дядя Шура, нас будет поздравлять актерская сборная Москвы, пожалуйста, если не трудно, не могли бы вы еще раз спеть это четверостишие».
Был я у него и на «Старой квартире». Не помню, какой это был год, но речь шла об ипподроме. Гриша в присущей ему манере рассказывал мне об ипподроме, а я ему отвечал: «Нельзя говорить в таких тонах о вещах, о которых не имеешь представления. Ты на ипподроме никогда не был», — и устроил ему прямо на передаче лошадиный ликбез. На «Старой квартире» он свободно существовал в материале, он говорил не выученные слова и вынужденные подводки. С ним свободно можно было говорить об истории, географии, литературе, тех или иных личностях — обо всем, кроме ипподрома.
С его уходом искусство многое потеряло. Когда уходит индивидуальность, штучный, а не серийно-конвейерный человек — это всегда незаменимая потеря.
Александр Ширвиндт
|
|
|
